Солдату , доктору , отцу - Абраму Николаевичу Рапопорту - посвящается
1899 - 1969      

ОТ ХАБАРОВСКА ДО КОМСОМОЛЬСКА.

Я вышел в обширное помещение. Первое впечатление: страшно накурено. Но это впечатление обманчиво. Это пар над мисками обедающих врачей «другого комсостава». Очень шумно. Густо пахнет перепревшими щами.

Оглядываюсь. Отсутствие знакомых позволяет бесцеремонно рассматривать обедающих. У многих на столе пайка хлеба, от которой хозяин её отрезает аккуратно, по мере надобности, ломтик за ломтиком…

Невольно возникает мысль – он режет хлеб благоговейно и с рассчётом, чтобы хватило на определённый отрезок времени. И сразу становиться всё окружающее очень противным. Это же офицеры, это ведь сливки!

Думаешь: 17 лет прошло <нрзб> и за исключением нескольких светлых очень коротких промежутков, почти все 17 лет рассчитываешь каждый кусок хлеба. Полагал, что это только мой удел не очень умеющего приспособляться, но вижу, что и за 12 тысяч километров от родных краёв, люди собранные сюда, вольно или невольно, тоже <нрзб>…

Я сижу на случайно выбранном, но оказавшемся очень удобном для наблюдения, месте у окна, лицом ко входу. Видны все входящие. За окном не то пустырь, не то запущенный двор, не то специально подготовленный плац. В общем – запущенный, довольно большой пустой двор, кусты запыленной крапивы и бурьяна по краю, одинокое дерево вдали. Всё это тускло освеено солнцем. Серо. Мимо окна, ближе или дальше проходят отдельные серые люди в форме военных врачей. Бросаются в глаза начищенные голенища сапог, наполовину покрытые густым слоем пыли. Походка, осанка, наряд, лицо проходящего свидетельствует о безысходной тоске о чём-то. То ли он голоден, то ли он утомлён, то ли он безразличен ко всему окружающему.

Вновь и вновь осматриваюсь вокруг, на соседей, на ближние и дальние лица. В целом это молодые люди, многие, по-видимому, моложе меня, большинство ниже «чином» - четыре кубика, одна шпала. У немногих, как и у меня, две шпалы.

У редких в руках газета, у одного толстый журнал, который он просматривает с большим вниманием, у остальной массы занятость едой. Тарелки и миски ими опустошаются с увлечением и они уходят за вторым.

Плохо помню, что приносили на второе, и приносили ли, но запомнилось, что в нестройном шуме голосов редко слышен смех, смех сдержанный.

Я не помню, каким образом я получил еду. Я приехал только вчера, у меня ещё с собой пакет с хлебом двухнедельной свежести, в пакете пожелтевшее, ёлкое сало – остаток дорожного пайка и в жестяной коробке из-под зубного порошка – сахарный песок, тоже привезённый с собой.

Несмотря на то, что в Ленинграде я оставил службу «с видом на будущее», молодую жену ( я женился за месяц до мобилизации ) – ушёл в армию я без огорчений: военная служба мне нравилась с детства, мне была обещана работа в госпитале и по специальности, путешествие на Дальний Восток привлекало. Но приём, оказанный нам, призванным из запаса врачам, обстановка, какую я наблюдал сейчас в столовой, какой-то примятый вид моих новых товарищей, весь «антураж» столовой – всё это сразу охладило мой пыл и стало очень, очень тоскливо, а выпрошенная мною кружка чая – мутная, вонючая, подкрашенная до цвета мочи водица переполнила чашу…

Я задумался: ведь я приехал сюда не случайно, ведь всё что задумано здесь сделать, всё что уже делается нужно моей стране, ведь цель не может не увлекать, не увлечь. Зачем же нужно создавать такую дикую обстановку, почему нужно «жрать пайку» по хамски, почему эти же щи нельзя сделать вкуснее, почему эти окружающие люди, окончившие в большинстве университеты выглядят такими некультурными людьми? Кто виноват в этом хамстве?

Ведь мы тут, сейчас собравшиеся не остатки разбитого вдребезги, не отбросы, не враги, и даже не противники. Мы свои, свои мозга костей, мы в подавляющем большинстве плоть от плоти, кость от кости народа. Почему, какая то злая воля, во имя чего эта злая воля обижает, оскорбляет, гадит, топчет…

Я задумался, прихлёбывая из кружки чай, прихлёбывая не потому, что он горячий, а потому, что противный…

- Вы, коллега, из Ленинграда?

Я поднял голову. Передо мной стоял выше-среднего роста, плотноватый, аккуратно одетый в летнюю защитную форму военный врач с одной шпалой в петличке, но типичный «невоенный в военной форме».